Kогда в фокусе папа, Вильям Артурович Смит, воспоминаний много и очень разных. Кем он был? Химик, работавший в области органического синтеза, серьезный и очень увлеченный ученый, доктор наук и профессор, всю жизнь проработавший в одном и том же Институте органической химии им. Зелинского АН СССР (ИОХ).
По политическим взглядам папа был сначала типичный шестидесятник, сын убежденных коммунистов (пострадавших за свои идеалы), продукт хрущевской оттепели, открывшей глубину мерзости и трагедий сталинских репрессий. По папе сильно ударили венгерские события 1956-го, его отец Артур к тому моменту как раз смог вернуться на родину в Венгрию после смерти усатого, и папа к нему туда еще мог ездить. А окончательно последние иллюзии были добиты вводом войск в Чехословакию в 1968-м. Конец оттепели лишил папу надежды на гуманизацию советской власти, в результате он потихоньку пришел к полной противоположности - взглядам анти-советским, которыми он охотно делился, особенно при позднем совке. Играть в грязные игры и делать вид, что это хорошо, он не хотел.
И была еще одна мощная составляющая папиной личности - спортивная. Папа рос в голодные годы, отец его сначала сидел, а когда вышел - война, отъезд в эвакуацию без средств к существованию. Для нормального роста не хватало калорий, в юности были шумы в сердце.
Папа рассказывал, что ему помог "Мартин Иден" Джека Лондона, он решил сам себе вылепить новое тело, и в этом преуспел, тренируясь по полтора часа каждый день в любую погоду. А потом во время учебы в университете он попал в горы, и уже в 1960-м стал мастером спорта по альпинизму.
Горы и их альпинистская компания - это был главный стержень папиной жизни. Бывали сезоны, когда папа проводил в горах больше трех месяцев. Ходили много, делали первопрохождения в малоизученных тогда районах (типа Белухи на Алтае, или пика Гармо на Памире), занимали места на Чемпионатах Советского Союза, папа очень хорошо описал их экспедиции и атмосферу в книжке "Мои друзья и горы".
Собственно, хождению папы в горы я обязана своим существованием. Близким другом отца был брат моей мамы Владимир, мама была сильно младше, и очень любила брата. Гибель Владимира, который похоронен в Мисес-Коше около Безенгийской Стены, описана в папиной книге. Горы и общее горе маму с папой свели вместе. Горы же их и развели - папе они были нужны больше всего на свете, а маме было очень тяжело - она знала про дикий риск, каждый год в горах погибали друзья и знакомые. Мне было 6 лет, когда родители развелись, а вскорости у обоих возникли новые счастливые семьи.
Папе было непросто видеться с мамиными родными, тот самый комплекс выжившего, и их немой вопрос: "почему он, а не ты?". А он все равно продолжал общаться с вдовой и сыновьями моего дяди, долгие годы, перешедшие в десятилетия. А когда папа несколько лет назад пришел на празднование 90-летия дяди Володи, его впрямую спросили: "А зачем вы ходили в годы и там погибали, почему вы не думали о том, каково будет оставшимся?" Он сказал, что ответа не знает, но им тогда это было очень нужно. И что каждый имеет право выбора. И что сам уцелел чудом, по крайней мере раза три все шло к тому, что настанет конец, в шуме лавины, камнепада, скрежете кошек по камню и льду, обрыве страховки. Но проносило мимо, не потому, что был хоть чем-то ловчее и лучше других, а просто по слепому шансу.
А если все просуммировать, то папа воспринимался мной как супермен, как в книжках и кино, причем не один, а все его выдающиеся друзья-альпинисты, и мой отчим из той же компании. Люди они были необыкновенно красивые, харизматичные, талантливые, умные и интересные. И вот этот стержень стойкости, бесстрашия и мужества, которые обычно были не нужны в повседневном московской жизни, - он им придавал особое обаяние. Это были люди во всех смыслах состоявшиеся, знающие себе цену, "ничто на свете не сможет нас вышибить из седла". Папа написал еще одну, пока неизданную, книжку про троих из их компании, среди них - Евгений Тамм. Он описывает, как Тамм, возглавляя первую советскую экспедицию на Эверест, пошел против приказа с самого верху советского правительства отозвать своих с горы из-за портящейся погоды. Он хотел им дать шанс взойти и считал, что им самим на месте виднее. Вот эта готовность идти до конца и принять последствия у них была ярко выражена. И ответственность за своих - семьям погибших друзей постоянно материально и физически помогали.
И всю мою юность возможность пообщаться и побыть в их компании - это было счастье и привилегия, которой я гордилась. Как-то уже в старости папа со мной обсуждал одну женщину-альпинистку из их компании, красавицу и умницу. Ее любимый погиб в горах, и папа сказал: "Она так и осталась одна, не смогла найти никого, хотя бы отдаленно похожего на него". Других таких, как они, было, мягко говоря, немного.
А дальше калейдаскоп - мои воспоминания, которые начинаются примерно с четырех лет. Мы жили в МГУ, в главном здании, в преподавательской квартире моей бабушки Нины (по маме). Папа по Москве в то время много ездил на велосипеде, обычном полугоночном, а для меня было сделано сидение. Меня всегда завораживало сверкание крутящихся спиц, но я четко знала, что трогать их нельзя, пока колесо крутится. И все равно, один раз сунула сандалию в спицы. Как папе удалось не свалиться? Спиц в колесе осталось меньше половины, а я орала от боли в ступне. Но советские детские сандалии из свиной кожи, которые натирали ногу до крови, были еще и крайне прочны, и ни одной кости не сломалось. И, как я помню, папа меня совсем не ругал. Как вообще он меня терпел?
В моем длинном списке недозволенных действий были такие достижения, как скусывание зубами стеклянного шарика с елочного украшения (помню, родители очень перепугались), а так же классика - два пальца в электрическую розетку, причем розетка была в папином иституте, видимо сняли пластиковый кожух под нестандартную импортную вилку. Mеня так шарахнуло, что я еще часа два пребывала в треморе, руки тряслись, ложку держать не могла. Позже я сломала нос, сверзившись с перил, на которые мне запретили залезать, сломала передний зуб, играя в салочки в школе. Меня мучили дикие страхи - в первую очередь, страх смерти, и я боялась даже простых изображений человеческих костей. И совершенно не могла из-за страхов одна оставаться дома. И вообще была трусливая, неловкая, плаксивая, не от мира сего, постоянно погруженная в фантазии, читать начала поздно, в 7 лет. Сама себе я, будучи ребенком, крайне не нравилась.
А вот папа с мамой меня очень любили, и всячески старались привести меня в порядок.
Правда, у папы один раз возникла довольно завиральная идея о том, как привить мне мужества. В то время их альпинистская компания ездила кататься на лыжах в поселок Турист (который потом освоили многие другие, включая Визбора, с ним родители были шапочно знакомы). Снимали избу, жили на сеновале, катались на равнинных лыжах с горок, в процессе иногда сильно калечась. И папа ставил меня на лыжах перед собой между своими лыжами, и так спускался с горки под мои истерические вопли. А вопила я так, что он скоро перестал. И начал кататься со мной по ровной трассе, прицепив мою палку к своей и таща на буксире. Вот это я вполне любила.
Родители мои развелись, но как бы не обстояли дела с их отношениями, папа никогда не исчезал из моей жизни. Сидеть дома он не любил, таскал меня гулять, и я это ужасно любила. Обычно ходили в соседний лесопарк, он купил пару бадмингтонных ракеток, и мы постоянно играли, бродили, трепались. Совершенно не помню о чем, но не замолкали, папа был прекрасным рассказчиком (кстати, он тоже не всегда скрупулезно придерживался реальности и любил приукрасить события из любви к искусству). Часто папа рассказывал о горах, и истории эти сливались в единое сверкающее полотно, никакой Джек Лондон по занимательности не мог с ним сравниться.
Зимой были лыжи, с папой, с мамой и отчимом, по окрестностям Юго-Запада Москвы, часто на пределе моих детских возможностей. Но можно было попросить остановиться и выпить чаю из китайского термоса с цветами. Ох, этот термос достаточно было слегка снаружи тюкнуть, чтобы внутренняя стеклянная вакуумная колба тут же взорвалась на гору острейших осколков. И грешна, я пару термосов разбила. Купить их было несложно, но дорого. А вот это папа с моей младшей сестрой, как раз зимой по дороге на лыжи. редкое фото в шапке, он их обычно не носил даже в самые страшные морозы.
А весной бывала моя самая любимая прогулка с папой, по традиции - в конце марте, в солнечный день в разгаре снеготаяния. Весь лес был залит водой, в которой отражалось бездонное небо ("Отражается небо в лесу, как в воде, и деревья стоят голубые"). Моих сапогов хватало на полчаса, после чего я проваливалась и намокала, но нас это не волновало. Мы дышали запахом талой воды, пускали кораблики, строили плотины, бродили по лесу, и оба чувствовали свое родство очень остро - по общности и глубине счастья.
Иногда папа возил меня по Москва-реке на речном пароходике. Или водил в музеи, вроде Пушкинского. По музеям меня очень много водил мой отчим, человек феноменальной памяти и знаний, и тоже великолепный рассказчик. Обоих я называла "папа", очень любила и люблю. Оба занимались моим развитием, подкидывали мне книжки и следили за тем, что я читала. Только сейчас я понимаю, насколько мне повезло, и насколько меня обогатило такое коллективное усилие. Плюс конечно две домашние библиотеки - это было круто. А еще папа очень любил поэзию. Он подарил мне в юности томики Ахматовой и Мандельштама - и это единственные книжки, которые остались со мной до сих пор, через все переезды и страны. А как он замечательно стихи читал... А от отчима ко мне в руки попадал весь Джеральд Дарелл, книги о путешествиях и истории, научная фантастика.
И в обеих домашних библиотеках была запрещенная литература, плюс редкие книжки, которые, например, издали в период оттепели, типа "Одного дня Ивана Денисовича", или "Мастера и Маргариты" в виде подшивки журнального издания. А еще ящик с очень интересными вещами: оригиналом советской газеты с Пактом Молотова-Риббентропа, русским переводом речи Кеннеди про Спутник и новую цель посадки человека на Луне, и полной стенограммой Сессии ВАСХНИЛ 1948 года, когда по наущению Лысенко была разгромлена советская генетика. Еще на самом дне лежал почти слепой экземпляр перепечатки книжки Евгении Гинзбург "Крутой Маршрут". В ящик мне было самой лазать запрещено, но меня это не остнавливало. Заодно я изо всех сил ловила политические разговоры и анекдоты, которых так много было в родительской компании.
В целом компания родителей отличалась свободомыслием и отсуствием лицемерия, и даже на этом фоне папа выделялся безбашенной отвязанностью. Родители его, дед Артур и бабушка Женя, были убежденными коммунистами, которые пострадали за свои убеждения. Дед сидел в сталинской тюрьме, и непонятно, как жив остался. Папа мне как-то сплел байку, что дед выжил потому, что в то время еще плохо говорил по-русски (приехал из Штатов после 10 лет английского языка, a родные языки у него были венгерский и немецкий). Якобы следователи не знали, шпионом какой конкретно страны его лучше записать, дед пешком прошел всю Европу и кусок Америки. И “пока они все так препирались”, а дед сидел в глухой молчанке, следователей самих пересажали, а деда выпустили за отсуствием состава преступления. Сам дед подробностями об аресте и тюрьме ни с кем не делился, но вообще-то он очень хорошо говорил по-русски. И был полиглотом, вроде как мог даже по-итальянски говорить после жизни в Италии в 1919-м.
После перестройки папа добрался до личного дела деда, все оказалось сложнее, и папа все это описал в своей книжке "Я воды Леты пью". Папу очень удивляло, насколько отсидка не поколебала дедовские коммунистические убеждения. А ведь папа и сам был такой - твердокаменный, ничто его не могло поколебать, и он истово ненавидел совок, с той же пассионарностью, с какой дед и бабушка верили в торжество коммунизма. И с родителями у него отношения иногда были напряженными, в старости он с большим сожалением говорил, что не надо было ему с ними ссориться из-за политики, ведь он их сильно любил. Но он абсолютно не умел лицемерить, делать вид и скрывать свои взгляды. Что ему сильно мешало, никакого развития научной карьеры при совке у него быть не могло, студентов учить не давали. Но позволяли работать, и тут уж ему было мало равных - мозги у него были явно неординарные, я слышала про его гениальность от нескольких вполне знающих и объективных людей.
Мне кажется, что от окончательного диссидентства в форме борьбы с режимом папу спас острый интерес к науке. Плюс друзья и альпинистская компания, жизни без них он себе не представлял, а их политические взгляды были гораздо более умеренными. Да и вообще при совке все они были более-менее устроены, работа, квартира, дача, семья, дети, обычные дела, своя теплая среда общения, походы, байдарки, ежемесячные встречи, помощь друг другу. И слепяще-острые воспоминания об альпинистской молодости и погибших в горах: там осталась примерно треть друзей. "Наши павшие - как часовые". Именно поэтому папа всерьез не рассматривал отъезд из совка, хотя как еврей по матери вполне мог бы это сделать. Но даже разговоров об этом не вел, по крайней мере со мной. И я принимала это, как должное. Ибо сама тоже была подвинута на науке, только на биологии, вместо химии. Тут у нас с папой была полная общность - главное, заниматься тем, чем хочется, без компромиссов, а там будь, что будет. Надо сказать, что папа переживал, что тень его "политических грехов" может лечь на меня. Вместо "блата" получался "анти-блат". Выход нашелся, еще в 7-м классе я попала на всесоюзные биологические олимпиады и начала занимать призовые места. Так что в МГУ я поступала, уже будучи известна на биофаке, и не очень боясь, что меня завалят по причине происхождения.
В папином институте органической химиии (ИОХ) была строгая пропускная система, но я там довольно часто бывала, особенно пока училась в МГУ, там в общем ехать недалеко. Звонила папе с проходной, и он выскакивал в огромный мраморный вестибюль и ловко проводил меня мимо старых вахтерш и вахтеров. Он умел, как лампочку, включить обаяние, и случайный собеседник тут же на месте влюблялся. Впрочем, папе обычно было лень заниматься случайными людьми, он в молодости четко делил народ на интересных и неинтересных. Поэтому умудрялся обидеть немалое число коллег своим невниманием. Сам же считал по девизу Н.И.Вавилова: "жизнь коротка, надо спешить", а значит не надо тратить время на скучных людей.
Папу либо обожали, либо не любили, в результате, учась в МГУ на биофаке, я страшно боялась химии. Вернее саму химию я любила и знала, но преподаватели были все знакомые, если не папы, то мамы, или ее брата (который на химфаке профессорствовал). А химии у нас было чуть не больше биологии, и в начале каждого семестра я придирчиво выясняла у родителей, кто из моих преподавателей им знаком, и с какой стороны. Иногда слышала забавные истории: "Ой, Машунь, Леша один раз страшно напился, долго за мной ухлестывал, а потом заснул в тазике на столе" (не подумайте чего, история от мамы). И вот как, скажите, мне потом было воспринимать лекции этого Леши, когда я его так и видела лицом в тазике?
Но это были еще цветочки. Папа меня как-то огорошил вопросом: "А что это за мальчик все с тобой рядом на лекции по неорганике садится?". Донесли ему, кто-то из знакомых подметил и рассказал. Ладно, тут я просто взорвалась, и он отстал. Но была и серьезная возможность похоронить мой красный диплом. Поэтому я весь семестр впахивала, как бешеная, на семинарах, коллоквиумах и практикумах, чтобы получить оценку за курс автоматом без экзамена. Ибо хрен его знает, на кого нарвешься на экзамене. Один из папиных друзей как-то разочарованно сказал: "Как жаль, что Маша получила автоматом оценку по физ химии, я мечтал ее на экзамене поспрашивать". А у меня мороз по коже. Ибо папа любил похвастаться моими успехами в науках, а завалить на экзамене можно любого человека.
Папин институт меня всегда восхищал, для меня это был образец истинного храма науки. Как там пахло! Растворители въедались в дубовую обшивку стен, на лабораторных столах в водяных банях крутились колбы с холодильниками, гудели насосы. А сбоку над Бунзеновской горелкой в кольце висела литровая круглодонная колба с водой для чая, горелка работала перманентно, и колба бешено булькала. Рядом стоял заварной чайник с чифирем черного цвета. Подходили химики, наливали на палец чифиря, доливали до верху крутым кипяткой, и тут же выливали горячий чай в луженую глотку. Папа ходил с трубкой, на работе он любил пахучие табаки. Вообще он поразительно легко бросал курить, а потом снова закуривал, все в зависимости от своих спортивных целей. И в том же институте работал папин друг-альпинист, с которым они вместе постоянно тренировались. Как-то весной я ждала папу на улице, и вижу, как они в майках и трениках возвращались в институт после пробежки. Оба - невысокие, со скульптурными торсами атлетов, кудрявые волосы дыбом, глаза сияют, хохочут какой-то шутке на бегу, и неохотно замедляются перед тяжелой дверью института - бег закончен. Давеча я нашла несколько старых фотографий папы на пляже, и вспомнила еще раз, насколько гармонично он и его друзья смотрелись.
Папа дружил с моими друзьями, моя ближайшая подруга, тоже Маша, жила неподалеку от него, и мы часто гуляли втроем. Заодно папа очень внимательно следил за моими заковыристыми романами, и пару раз в лицах пересказывал историю знакомства с женихом номер один, который через месяц без всякого предупреждения сменился женихом номер два. Впрочем, оба ему вполне понравились. И потом он не раз приходил на наши сборища, ему всегда нравилось общаться с молодежью. У одного моего друга в горах погибла жена. Папа пришел на похороны, и сказал ему: "Главное, не казни себя". Тот ответил резко: "Я сам решу, что мне делать". А папа ответил: "Я тебя хорошо понимаю, был на твоем месте. И жив".
Кстати, в серьезные горы меня не хотели отпускать. Родители четко отслеживали, куда мы собрались, и например, запретили мне поход на Кавказ в межсезонье. Своих денег у меня не было, в то время подработки были невозможны, а я еще и много училась. Так что без денег на билет я никуда поехать не могла. Поэтому осталась дома, а в том походе погибли три человека, одну из палаток унесло особенно мощной и неожиданной лавиной. Зато в подходящие походы меня не только отпускали, но еще и снаряжали, собирая старые ледорубы, примуса, веревки и спальники с пуховками. Но я всегда помнила, что в родительской компании третий тост был за погибших, пили молча, со слезами. И не бунтовала против правил. А вот сам папа в любой момент был готов сорваться и поехать в горы. Вдруг уезжал на Камчатку, или судействовать на соревнования, ему годился любой повод. Летом я его обычно редко видела.
Папина политическая неблагонадежность в купе с нерусским происхождением и с тем фактом, что его отец переехал жить в Венгрию, вызывали повышенный интерес надзирающих органов и пресловутого КГБ. В дополнение к невоздержанности на язык, с 1976-го года папа сотрудничал с настоящим американцем Роном Кейплом. Когда Рон впервые приехал в СССР, в ИОХе от него шарахались, как от чумного. Папу же очень интересовала Америка (ведь его отец приехал в СССР по американским документам, и технически папа был сыном американца), и он с Роном подружился, начал таскать его с собой (в том числе туда, куда нельзя было), познакомил со своей альпинистской компанией. Про Рона у папы тоже есть воспоминания, изданные в журнале "Знание-Сила". И Рон до сих пор довольно хорошо говорит по-русски. Один раз он мне грустно сказал: "У вас странный способ выражать свои намерения на будущее. По-русски "завтра" означает через пару недель, "скоро" означает через месяц-другой, а "когда-нибудь" означает "никогда"".
За папой вроде бы следили, у него дома был какой-то странный обыск, когда никого не было. Но я не помню, чтобы он хоть как-то замолчал или испугался. Запомнился мне момент, который хорошо объясняет твердость его позиции. Где-то в 1984-м мой тогдаший муж работал на биофаке МГУ, и его стали старательно убеждать вступить в КПСС, т.е. коммунистическую партию, обещая быстрое карьерное продвижение. И в разговоре с папой он упомянул, что надо бы ему согласиться, ведь внутри он останется все тем же честным человеком, ничего не изменится, ну будет на собрания ходить и головой кивать. Папа сказал: "Вступать в сделку с дьяволом можно только если честно осознаешь, что продаешь ему свою бессмертную душу, и тебя этот вариант устраивает, и душа больше не нужна. Все остальное самообман, и душа все равно будет продана, коготок увяз - птичка пропала". И сам он ни на какие сделки не шел. Один раз сказал: "Уже совершенно невозможно дышать под железной задницей советской власти", но дышал, говорил, вел себя по-прежнему.
Помню, что у папы бывали периоды черного настроения, что на фоне его обычного жизнелюбия смотрелось несколько пугающе. Не знаю, что тогда происходило в его жизни, в такие моменты он полностью замыкался, как будто свет в окошке гас. В нем была сильнейшая привычка все проблемы решать самостоятельно, никому не рассказывая и не делясь даже задним числом. Грешна, в такие моменты я сводила наше общение к минимуму. Когда же проблемы были у меня, обычно на почве бурных романов, я училась у него не искать опоры за пределами самой себя. А он с интересом потом разглядывал мою коллекцию спутников жизни. И на старости лет очень полюбил моего нынешнего Андрюшу, с большим вкусом с ним спорил про политику и историю, и многократно мне говорил, что у него прекрасные зятья. "Счастлив я в прелестных дурах" - повторял папа вслед за Пушкиным, имея в виду своих трех дочерей.
К концу совка папа стал совсем “невыездным” - не пускали в Венгрию к отцу, даже на похороны не отпустили, сорвалась поездка с пленарной лекцией на конференцию в Чехословакию. Но зато упрямый американец Рон Кейпл ежегодно присылал папе приглашения в Америку. И тут случилась перестройка, и в 1989-м папа попал в свою мечту. Но и оттуда он вернулся обратно, к своим дорогим друзьям-альпинистам в Москву.
Но перестойка и роль Америки в папиной жизни заслуживают отдельного рассказа. В последние годы он часто приезжал к нам, мы много общались, и эти недавние воспоминания, пожалуй, и определяют мою нынешнюю любовь к папе - любовь уже старого человека, который много людей повидал, но большинство из них до папы сильно не дотягивают. И я об этом обязательно в следующий раз напишу.
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →
← Ctrl ← Alt
Ctrl → Alt →