"Школьные годы чудесные" и 57-я школа
Мое раннее детство прошло в очень тепличных условиях, я каждую зиму тяжело болела воспалением легких и совсем не годилась для детских садиков. Eсли бы не антибиотики, скорее всего я не пережила бы одну из этих зим. Отдельной квартиры у родителей тогда не было, они жили в пятикомнатной квартире моих бабушки и дедушки с материнской стороны, в одном из боковых корпусов главного здания Московского Университета. Квартира была битком набита людьми, кроме нас, еще две семьи маминых старших братьев, по длинному коридору носилась орава детей, устраивая гонки сидя на горшках. A бедные взрослые убегали на работу и делали диссертации, пока за детьми присматривали няня и домработница. Народу в квартире всегда было много, обедали в два-три захода, ибо кухня была маловата, в ванну и туалет (раздельные) бывали очереди. К столу, несмотря на тесноту, еще приглашали друзей, бабушкиных аспирантов и студентов, и любого, кто заходил на огонек. Время было довольно скудное, а в нашей большой семье денег хватало. И бабушка, и дед были профессорами, очень занятыми на работе, при этом из-за склочного характера деда, друг с другом они почти не разговаривали. Бабушка старалась с внуками пообщаться, дед же изредка выходил в коридор и рычал, чтобы мы затихли. В той же квартире жила и старая пра-бабка Сивана (детское производное от имени Александра Ивановна), которую мы боялись до судорог, под старость она потеряла память, и воспринималась нами как страшное домашнее привидение. Няни у нас были общие, одна из них постоянно, в тайне от дедушки с бабушкой (которые были правоверными коммунистами), таскала нас в церковь на Воробьевых (Ленинских) Горах неподалеку от смотровой площадки. Там меня научили креститься и кланяться, строго наказав никому не рассказывать. Другая няня водила нас заниматься французским языком в одну из соседних профессорских квартир, где жила настоящая француженка (откуда она взялась? лет ей было уже изрядно, думаю, не меньше 70-ти, и в СССР она жила с юности). Правда, на эти занятия я почти не могла ходить из-за своих болезней.
В детстве я отличалась несколько замедленым развитием, жила в своем фантастическом мире, не очень обращая внимание на окружающую действительность, и любила приврать, особенно, чтобы отстали. К ужасу моих интеллигентных родителей-ученых, читать я начала очень поздно, почти в 7 лет, совсем незадолго перед школой. А как только научилась, превратилась в запойную пьяницу, проводя за чтением все свободное время, что еще более уводило меня от действительности. Kогда в 7 с половиной лет меня отправили в школу, бедные родители совершенно не знали, чего ожидать. По началу шли бесконечные прописи, писание палочек рядами, чтобы почерк установился хороший, простой карандаш, который потом надо было ручкой набело обводить. Ручку надо было аккуратно макать в чернила, она вечно текла кляксами, сама собой, казалось бы, совершенно независимо от моих усилий. Учительница первая моя оказалась теткой довольно противной, рявкала на нас, ей было проще, чтобы мы сидели смирно. И мне было скучно, прямо скулы сводило. А почерк у меня как был ужасен, так и остался на всю жизнь, мелкий и непонятный. И в результате были у меня в первом классе сплошные четверки, а то и тройки. И вдруг наступило счастье, правописание закончилось, пошли более интересные предметы, и внезапно выяснилось, что соображать я умею, что надо, помню, и вообще учеба идет легко и просто, так что даже почти времени не отнимает, можно продолжать читать запойно. Память в детстве у меня была хорошая, особенно кратковременная. За пару прочтений я могла запомнить довольно большой объем текста, как бы залить в пустую емкость, а потом на следующий день донести, не расплескав, эту полную чашу до школы, там все быстренько близко к тексту пересказать, и тут же все забыть, вылить, чтобы чаша опустела для следующей заливки. Собственно, я себе мысленно эту чашу представляла в деталях, что-то вроде древнегреческого кратера с двумя ручками и лаковой росписью, Грецией я тогда очень увлекалась. И чем больше я эту способность тренировала, тем меньше времени уходило на домашние задания. Обычно я все задания успевала сделать в школе на уроках и переменах, и приходя домой, делала вид, что сажусь за уроки, чтобы почитать вволю. Мама похоже подозревала, что я занята отнюдь не делом, и приходя домой с работы, тут же загоняла меня на кухню помогать и чистить картошку, не очень слушая мои отмазки по поводу уроков-заданий. Что же касается моих школьных оценок, то родители быстро привыкли к постоянным пятеркам, начали это воспринимать, как должное, и очень удивлялись, если я вдруг получала четверку (им пришлось пересмотреть свое отношение, когда в школу стали ходить мои младшие сестры, а бедные сестры долго не могли простить, что я испортила им родителей). Однако раз мне было учиться легко, то значит школа мне не подходила, ее надо было сменить на что-нибудь посерьезнее, и сдали меня с 6-го класса в знаменитую 57 спецшколу, правда, в обычный, неспециализированный класс, ибо спецклассы начинались самое раннее с 8-го.
К тому времени я уже твердо решила, что мое призвание - это биология. Дедушка подарил мне на 10-летие замечательный бронзовый старинный микроскоп, сам долго со мной за ним сидел, чтобы понять, как и что работает. И я пропала навеки, ничего интереснее и лучше быть не могло, принялась читать специальные книжки, не отлипала от микроскопа, а потом отправилась на районную олимпиаду по биологии, и внезапно легко ее выиграла. Меня тут же послали на городскую олимпиаду, тут уже все оказалось посложнее, и я заняла второе место. После чего свалилась с жуткой скарлатиной, которой тут же заразила свою маленькую сестренку. После чего сестренка из садика принесла корь, и мы с ней по новой переболели. Я в детстве с этими инфекциями не сталкивалась, меня дома растили, и детскими болезнями я стала болеть в подростковом возрасте. В общем, вылезла я из этих болячек через пару месяцев, и тут меня пригласили во Дворец Пионеров, в биологических кружок. Кружок мне необыкновенно понравился, там все ребята были такие же интересующиеся, до полного фанатизма, великолепен был и наш преподаватель Михаил Александрович, который раз в неделю устраивал лекции, а в выходные возил нас в лес наблюдать за природой. Зимой мы ходили по лесу на лыжах, и я здорово поморозила пальцы ног, наблюдая полдня за стаей синиц, кормящихся в хвойном лесу. А летом я отправилась в свою первую "экспедицию": работать на биостанцию в лесах под Красной Пахрой, где я помогала картировать лес, делать геоботанические описания делянок, наблюдать за гнездами, и всячески кормить тамошних свирепых лесных комаров. Года на три кружок стал главным фокусом моей жизни, все остальное делалось шаляй-валяй. Родители заставляли меня учить английский, за жуткие по тем временам деньги я ходила к одной из лучших учительниц Москвы. Сейчас я ей страшно благодарна, и родителям тоже, но в то время английский мне сильно мешал, способностей к языкам у меня нет никаких, и я быстренько заливала очередную порцию знаний в свою чашу, доносила ее до Сарры Борисовны, моей учительницы, сливала и забывала. Странно, что я вообще чего-то запомнила, видимо, недооценила свою память, вроде бы прочно забытое и давно вылитое при необходимости позже стало, к счастью, всплывать. Но в то время меня интересовали только биология и химия. А на олимпиадах я стала быстро и легко брать первые места, что было совсем не удивительно при моем уровне мотивации. И учась в обычном классе, только и мечтала, что перейду в биологический, как только его организуют в очередной раз, либо в 8-м, либо в 9-м. А его не организовали, что-то где-то не заладилось.
Ездить мне до 57 школы было минут 40, учителя были хорошие, все бы хорошо, но вот ребята в обычном классе были из окрестных с Кропоткинской и Арбатом коммуналок, очень специфический "контингент", и в классе цвела дедовщина. Я еще успела эти коммуналки повидать, приходя в гости к двоим своим подругам, которые обе звались Лены. Одна из них жила на первом этаже маленького двухэтажного домика за Библиотекой имени Ленина, с совершенно Поленовским буколическим зеленым двориком, где даже гуси водились. Там стояли какие-то старые палаты/дворец этажа в три, охраняемые государством, тогда это был какой-то гуманитарный институт, мама Лены в этом институте работала, а отец ее был инвалид-фронтовик на пенсии. Лена была у них младшей поздней дочкой. Домик, где они жили, был остатком той Москвы, которая описана в воспоминаниях Анастасии Цветаевой: бывший частный, двухэтажный, разделенный на квартиры в советские времена, с палисадничком (низкий забор из штакетника) и тополями. Я часто к Лене приходила днем после школы в гости, ее отец нас кормил, а мы потом вместе ездили на биологический кружок во Дворце Пионеров, куда я ее затащила. Ее интересовала биология, не так сильно, как меня, но более других наук, у нее тоже был дома микроскоп, и мы только о биологии и говорили. Она была очень тихой, никогда ни на что не жаловалась. Я только потом поняла, что ничего о ее жизни не знала, мне казалось, что все в порядке, любящие заботливые родители, старшие братья. А видимо ее очень донимали эти заботы, похоже, что она хотела хоть какой-то самостоятельности, поменьше ежеминутного контроля. Она покончила с собой, повесилась в ванной на отцовском галстуке, когда он ушел в магазин (он ходил медленно и с большим трудом из-за инвалидности). Дело было во время весенних экзаменов 8-го класса, после того, как мы сдали третий, предпоследний. Накануне 4-го экзамена родители меня вечером повели на концерт, просто чтобы немножко снять напряжение. Мы приехали в центр через метро Библиотека им Ленина, и когда вышли на улицу, увидели ментовские машины и скорые помощи, с сигналами и иллюминацией. Но внимание не обратили, пошли себе дальше. На следующий день я пришла на последний экзамен, и тут мне сказали про Лену. Дальше от памяти одни фрагменты, шок у меня был очень сильный. Экзамен был устный, меня отпустили, не спрашивая, учителя похоже перепугались моей реакции. Я не помню, как доехала к маме на работу (метро-автобус, примерно час), когда я ей позвонила из проходной и сказала о Лене, она тут же выбежала ко мне, повезла домой, уложила, долго сидела со мной, держа за руку. Потом я как-то стала функционировать, до тех пор, пока не пришлось ехать к Лениным родителям повидаться. В юности у меня случались депрессии, и естественно, мысли о самоубийстве мелькали, но я знала, что никогда не смогу нанести такой удар своим родителям, я видела, что это такое. Мне вся эта история очень сильно вправила мозги. До сих пор не понимаю, почему Лена так поступила. Усталось, депрессия от дедовщины в классе? Ссора с любимым отцом? Она ничего не говорила ни мне, ни нашей второй подруге, не попробовала нам позвонить, ничего. Лене было 14 лет (как и мне), немножко рановато для несчастной любви, а главное - рано отчаиваться. Или просто ей было настолько мучительно жить от депрессии, что проще было уйти? Это похоже был импульс, и если бы в тот момент зазвонил телефон, или кто-то бы пришел, или папа ее не ушел бы в магазин, то ничего бы не случилось. Я долго чувствовала себя виноватой, надо было догадаться, позвонить…
Другая подруга Лена жила в 10-комнатной коммуналке с одним совмещенным туалетом-ванной, и с таким длинным темным коридором, что даже днем по нему было страшно ходить. Нищета была привычная, обычная, какие-то эмалированные тазики и сломанные стулья везде, телогрейки и велосипеды, подвешеные под потолок, ржавые натеки в ванной. Теснотища, по комнате на семью, мечты о переезде в пригороды, где отдельные хрущевские квартиты, махонькие-плохонькие, но все лучше. А кроме двух подруг, все остальные в классе были мне скорее враги, классовые: я ведь уже жила в мечте, отдельной крошечной квартирке. И еще хорошо училась. Меня пытались дразнить зубрилой, на что я только усмехалась: зубрить мне было совершенно не нужно, наоборот, 20 минут утром в метро давали мне возможность быстренько выучить все, что нужно по истории, географии, литературе и прочей трепологии, a биологию я и так знала. Так что дома я только задачки решала и сочинения писала, и делать это не любила, т.к. математических способностей у меня нет, и задачки требовали труда и приложения усилий. Еще меня пытались дразнить жидовкой, видимо из-за фамилии Смит, однако же главным заводилой был мальчик по фамилии Бергер, поэтому на меня это тоже не действовало. Один раз я его спросила: "Ты-то сам из выкрестов, или из немцев?" Он почему-то моему вопросу очень удивился, наверно считал свою фамилию русской. А достали меня попытки побить, ударить кулаком в спину, сбить очки, дернуть за косу. Правда, тут я обнаружила, что после определенного порога меня может внезапно охватить бешенство берсерка. Один раз очнулась, а в руке у меня отломанная ножка от стула, и я ей луплю кого-то из мальчишек с оттягом по спине. Сама испугалась, а потом научилась имитировать, чуть не с пеной на губах. Вот тут попытки избить прекратились сразу, однако же мне устроили бойкот. Что меня в высшей степени устраивало, т.к. две подруги у меня были, а еще куча друзей в биологическом кружке Дворца Пионеров. Так что я была постоянно занята, а еще английский с учительницей два раза в неделю, и ручной мяч (гандбол), от которого я всячески старалась отмотаться под предлогом занятости.
В конце 7-го класса выяснилось, что в мой год 8-го биологического класса не будет, и я отправилась на собеседование, чтобы попробовать попасть в математический. Мозги-то у меня были, но вот никак не математические способности, и я с треском провалилась. В конце 8-го класса история повторилась, хотя, подготовившись, я дошла до последнего 5-го дополнительного собеседования, но все равно не прошла в класс. Зато поступила в другую, 11-ю школу в биокласс и собралась туда переходить. И тут-то директриса 57-й Нина Евгеньевна предложила меня перевести в математичекий класс, невзирая на собеседования, школе не хотелось меня терять из-за первых мест на всесоюзных биологических олимпиадах и отличных оценок. Сама не знаю, почему осталась, наверно привыкла к школе, потратила много сил на собеседования, и решила, что ежели мечта осуществилась, то надо соглашаться. А в математическом классе все радикально переменилось: учиться оказалось очень трудно, рожденный ползать летать не может, значит надо доползать из пункта А в пункт Б, вот и ползешь часами, а рядом этакие орлы парят, завидно. Хорошо, что с детства оказалась не особо завистлива, однако же привыкла считать свои достижения ерундой, и с низкопоклонством относиться к способным математикам, как к соли земли. Доработалась до тяжелых мигреней, а в 10-м классе надо было еще к поступлению в университет готовиться. Пожалуй, никогда больше в жизни я столько не работала, зато потом, поступивши в университет, сразу трудиться перестала, и сама удивлялась, как после этой безумной пахоты в школе мне было легко учиться в университете.
A ребята в матклассе были совершенно замечательные, друзья-подруги завелись сразу, и с некоторыми из них дружу уже 40 лет. И вообще, как среда для умненьких детишек, 57-я была потрясающе прекрасна, и при этом полна диссидентства и анти-советизма. Это тоже было крайне приятно: таковы были мои родители, сколько себя помню, антисоветские разговоры дома на кухне велись постоянно, и в замечательной родительской компании перепечатывались запрещенные книжки, ходили по рукам какие-то слепые копии Солженицына, и т.д. Но все это запрещалось выносить из дома и приносить в школу. А тут школа сама оказалась такая, и все мы изо всех сил имитировали родителей. А еще евреев в школе было много, не все, далеко не все, были евреи, но антисоветизм был густо перемешан с сионизмом, и с искренним желанием свалить из совка, хоть тушкой, хоть чучелом. Мне это было не в настроение, мои родители наоборот не собирались никуда сваливать, жили при совке по своим собственным понятиям, занимались наукой, и меня такая жизнь вполне устраивала. Но мое номинальное полуеврейство (мать отца и отец матери) давало мне возможность иметь и озвучивать свою точку зрения, ибо трудно меня было обвинить и в сионизме, и в анти-семитизме. Поэтому жизнь была полна споров, общения, разговоров за жизнь с eдиномышленниками, походов в лес, коротких и длинных во время летних каникул. А еще первая любовь, а потом вторая и т.д., в общем, юность моя оказалась прекрасна, родители мне вставили выбитый в детстве передний зуб (врезалась в стену на бегу в 9 лет), бабушка из Венгрии прислала красивые очки (зрение у меня здорово испортилось из-за скарлатины, чтения и микроскопа), я почувствовала себя человеком, и даже на вид ничего.
Кроме учебы, в 57-й школе постоянно организовывались походы, а также поездки в стройотряды на Беломорскую биостанцию, и летние математические школы в Прибалтике. В походы я начала ходить с 7-го класса. Несмотря на то, что мои родители были альпинистами, а отец проводил все свое свободное время в горах, меня они с собой никогда не брали, оставляя дома с бабушками и дедушками. Поэтому в процессе самообучения я наделала кучу ошибок. Когда мне досталось нести соль и сахар, я сложила их в рюкзак в оригинальной картонной упаковке. Был май, весенние ливни, рюкзак промок насквозь, и соль с сахаром растворились, пропитав все вещи и сам рюкзак. В другой раз, уже летом, я на солнце сожгла себе шею (кремов от обгорания тогда толком не было). Чтобы предотвратить дальнейшее обгорание, я пришлепнула на шею пластырь. А через день пришлось его отдирать, и боль была дикая... Потихоньку опыт приходил, а сил мне в то время хватало, 20-кг рюкзак я воспринимала, как легкий. В горы я в первый раз попала после 8-го класса, в Карпаты, и там осознала, насколько мне они нравятся. Наш поход продолжался около месяца, и все это время мне было необыкновенно хорошо, хотя моя влюбленность в одного из наших мальчиков осталась без ответа. Но мне было не привыкать, это происходило со всеми моими ранними влюбленностями, а те, кому нравилась я, совсем не нравились мне. Однако же никакой трагедии для меня в этом не было, наоборот, помогало вживаться в стихи о любви, коих в русской литературе великое множество. Вдобавок, мои увлечения менялись, как перчатки, сегодня мне нравился один, а завтра - другой, но никогда не нравился тот, кто начинал ходить за мной следом и заглядывать мне в глаза. Даже если я в него раньше и бывала влюблена, это сразу проходило, как только появлялась возможность ответа. Наверно так было нужно, ибо все мои чувства бывали необыкновенно сильны, несмотря на кратковременность, и я наделала бы еще больше глупостей, если бы не безответность.